Олег Волков. Погружение во тьму...

(отрывки из произведения)

… В один день со мной такую же операцию аппендицита сделали моему соседу по койке Махмуду Мамедову, уроженцу далекого Закавказья. Случайная и недолгая эта встреча запомнилась навсегда.

В то время в Бутырке их было около трехсот, ссылаемых на Соловки членов партии мусаватистов. Цвет тюркской – по позднейшему, азербайджанской – интеллигенции… Мне открылся мир неведомый и своеобразный. Мир народа, отчаянно отстаивающего свою самостоятельность. Свои традиционные воззрения и обычаи дедов.

Когда потом пришлось жить бок о бок с мусаватистами на Соловках, я видел, каким сыновним уважением окружены у них седоголовые, как заботливо следят старшие, чтобы никто не был обделен за братской трапезой, как внимательны к тем, кто ищет уединения для молитвы… По ним я мог судить, насколько далеко зашло за минувшее десятилетие одичание русского общества. Как ожесточились характеры по сравнению с окраинным народом, куда позднее проникли и где на первых порах осторожнее внедрялись заповеди новой морали…

…Хотя Махмуд был учителем в районном городке, в нем так очевидна слитность с природой. И чудятся мне в его певучих интонациях приглушенные звуки пастушьего табора, разносящиеся над горными пастбищами и пустынными ущельями его родного Карабаха…

Пересылка учреждена при основании Соловецкого лагеря, когда заключенных считали на десятки и скупые сотни. Сейчас здесь столпотворение. Мой этап, окруженный вохровцами, сидит на камнях в стороне от зоны и следит, как идет прием опередившего нас эшелона. Только что выгруженных из теплушек заключенных, ошалелых и растерянных, с великой бранью и зуботычинами построили в колонну и бегом погнали на голый скалистый мысок. Там всем велели сбросить узлы и чемоданы, и плечистые вахтеры начали многочасовое учение-муштровку с мордобоем. Мусаватисты встревожены. При выгрузке из вагонов и нас было приняли в кулаки. Однако по чьему-то распоряжению быстро откупились. И все же какой-то особый любитель потешиться над беззащитным успел в кровь разбить лицо замешкавшегося пожилого врача. Староста мусаватистов, атлетически сложенный, бешено налетел на охранника, смял его, швырнул на рельсы. И убил бы, не удержи свои…

Набежало начальство, последовали объяснения. Оцепившие платформу вохровцы защелкали затворами. Но, видимо, было приказано обойтись без кровопускания. Быть может, сочли целесообразным на первых порах уважить «иллюзии политических». Вскоре там – за глухими Соловецкими стенами – можно будет отыграться сторицей! Переполох был все же большой. Тюрки совещались, вырабатывали тактику, какой бы оградиться от произвола. И наблюдали…

…Оглядываюсь на мою длинную жизнь – я это вписываю в 1986 году – и вспоминаю случаи, когда чувствовал свою вину русского, из-за принадлежности к могучему народу – покорителю и завоевателю, перед которым приходилось смиряться и поступаться национальным. Так было и в некоторые минуты общения с паном Феликсом, и много спустя – при знакомстве с венгерским студентом. Но особенно – когда развернулась перед глазами трагическая эпопея мусаватистов: словно и я был участником насилия над слабейшим..!